Название: All in
Автор: Chest
Пэйринг: Дуджун/Чжунхен
Рэйтинг: PG-13
Примечания: WAR АY
Предупреждения: небечено
Спасибо Рене, за то, что к фику есть такой замечательный коллаж!
Они идут до тех пор, пока Есоб не говорит, что теперь – безопасно...
***
Они идут до тех пор, пока Есоб не говорит, что теперь – безопасно. В Камерной долине черная, пропитанная торфом земля. Сосны по краям упираются в собственные кроны на такой высоте, что Дуджуну приходится лечь на землю, чтобы увидеть, где они сплетаются ветвями. Остальные ложатся рядом, истолковав его романтический порыв как приказ отдыхать – даже Чжунхен не спорит, только заводит старую песню про тринадцать мертвецов и бутылку соджу.
- Заткнись, - просит воспитанный Донун, - в смысле, пожалуйста.
- Йо-хо-хо, - раздельно говорит Чжунхен, с удовольствием наблюдая, как на щеках Донуна зреет румянец недовольства, и отворачивается, потому что дискуссия заканчивается всегда и тогда, когда Чжунхен отворачивается.
Дуджун поднимается с земли, уставший, худой, неестественно гибкий и, оставив самаритянские намерения, в которые по умолчанию включен мир во всем мире, на долю Киквана, уходит глубже в лес. Немного погодя, он слышит позади шаги и останавливается, чтобы Есоб мог его догнать. Под ногами ломаются длинные сосновые иглы, в воздухе пахнет хвоей и сыростью.
- Зря мы его с собой взяли, да?
- У нас, - как-то сразу догадавшись, что речь о Чжунхене, говорит Дуджун, - никто не зря. Понял меня?
- Он не будет подчиняться.
- Ах ты, мой маленький любитель власти, - вздыхает Дуджун. – Так вот от чего тебе не спится по ночам? Ты бы хотел прибрать к рукам мировое господство?
- Конечно, - на лице у Есоба назревает синяк, полученный как раз вследствие дискуссии с Чжунхеном. – Хочу быть как Джон Нэш. И чтобы меня возвели на престол как императора Атлантиды.
- Я вырастил тирана, - сокрушается Дуджун. – Его величество не желает ли оглядеть свои владения, чтобы понять, смогут ли все его шестеро поданных устроиться на новом месте?
- Тут безопасно, - Есоб берет его за локоть, и заглядывает в глаза. – Я не ошибаюсь.
У Дуджуна нет причин не верить ему, а верить – наоборот – имеются. У Есоба бывает – правильные предчувствия, точное знание, а иногда он может и просто догадаться о чем-то.
- Я только раз хотел, чтобы ты ошибся, - признается Дуджун. – Когда ты сказал, что нам надо уходить. И все.
Есоб неожиданно скупо улыбается, и чувствовать себя виноватым отказывается.
- Мы – живые, все. Даже этот, с исковерканным армией воспитанием.
«А они - нет», остается висеть недосказанным в воздухе между ними. Дуджун зябко ведет плечами, и старается не вспоминать, не думать и даже не догадываться.
- Ты тоже служил в армии, - мрачно уточняет Дуджун, и больше ничего не говорит, даже тогда, когда они всего после часа поисков находят укрытие, под стать одичавшим за неделю беженцам из десятой провинции Сеула.
- Дом, милый дом, - напевает Кикван, огладывая старое полуподвальное здание, какую-то бывшую лабораторию, или, может, ветеринарную клинику – кто его разберет, во время войны все здания – укрытия.
- Тут автоматические двери, на мили вокруг никаких военных действий, и кондиционер, - отрубает Чжунхен. – Не порть мне момент трогательного воссоединения с домом моей мечты заунывными воплями.
- Что делать будем? – все смотрят на Дуджуна, и он чувствует, что на момент трогательного воссоединения с домом мечты приходится не менее важный момент, когда от того, примет он какое-либо решение или нет, станет понятно, будет ли он принимать вообще какие-либо решения, или нет. Чжунхен настороженно следит за ним из своего угла, некрасиво хмурясь.
- Спать, - говорит Дуджун. – Первым делом – спать.
- А… - начинает Чжунхен, и Есоб обреченно закрывает глаза.
- А празднование, девочек и фейерверки отложим на завтра, - перебивает Дуджун. – Ложимся спать, а кто против – может оформить протест в письменном виде. Также не возбраняются митинги, пикеты и транспаранты с матом.
- Да, сэр, - говорит Хенсын, и первым ложится на грязный дощатый пол.
Дуджун ждет, пока он перестанет ворочаться, а потом негромко окликает его по имени.
- Не знаю, как было принято в твоей части, - Хенсын вопросительно смотрит на него, и Дуджун повторяет. – Не знаю, как там у вас было принято – но меня зови просто по имени. И остальных, если обратишь на них внимание.
Они засыпают в тишине, которая обещает мир и спокойные ночи в этих широтах, докуда еще не добралась бомбежка. Тихо, как будто даже удивленно, храпит Есоб и Дуджуну снится, что Камерная долина стала отдельным политическим государством, с собственной оппозицией в лице упорного Чжунхена, испорченного казарменными порядками и американским рэпом. Потом сон сменяется кошмаром, в котором Есоб превращается в Дэвида Копперфильда и удаляется вверх по экватору, красной линией проходящему по вершинам сосен. «Смотри, Дуджун, как я могу», говорит он, за его спиной болтаются лямки парашюта, а потом он падает, увлекая за собой всех.
От этого стремительного падения вниз Дуджун и просыпается, напугав Чжунхена коротким окриком.
- Что? – возмущается он. – Я же просто спал. Отдай мою руку.
За мутными от грязи окнами падает первый снег.
- Будем зимовать, - говорит Дуджун остальным. – Кто умеет вязать носки, шаг вперед.
***
- Это было прошлым летом, - начинает рассказывать Есоб, - трава тогда была выше, ветер свежее, и солнце…
- Ярче, ярче, давай к делу ближе.
- Спасибо, Чжунхен. Прошлым летом Дуджун проспорил Чансону, а может быть, это Чансон проспорил Дуджуну, а Квон выиграл…
- О, Господи, - не сдается Чжунхен.
- Да сейчас, сейчас. Чансон тогда все время таскался с…
- Чжунхо, - подсказывает Дуджун, страдальчески заламывая руки. – Есоб, а может…
- Чжунхо, ага. И вот они, вчетвером, все до единого проспорившие, оделись как полагается, - он выдерживает театральную паузу, - приличным корейским девочкам, и танцевали под Brown Eyed Girls, и вот что я вам скажу - это было чертовски горячо. На Дуджуна потом и командир засматривался.
- Вот отстой, - честно говорит Чжунхен.
Дуджун подкрадывается к Есобу справа, нарочно медленно, подавая сигнал Хенсыну открывать окно. Есоб увлеченно машет руками, изображая танец с веерами, а потом исчезает из поля зрения, столкнувшись с плечом Джунхена, и зарывается в сугробы по ту сторону окна.
- Ну, раз Есоб потерял нить беседы, полагаю, никто не будет против, если я ее подхвачу, - Кикван, с открытым ртом уставившись на Дуджуна, загипнотизировано и покорно мотает головой.
- Это было прошлым летом, - начинает он, и замолкает, когда в комнату влетает Есоб. Дуджун останавливается, чтобы получить справедливое возмездие, и некоторое время все сосредоточенно наблюдают, как снежный сугроб с Есобом внутри старательно пытается достать до горла Дуджуна, а потом Чжунхен с зевком спрашивает у Есоба, что тот еще может рассказать из порочащих командира историй.
- Не буду, - говорит тот, и замирает, пораженный какой-то особенной мыслью. – Вот лучше представьте, что мы – корейский бойзбэнд.
С тем, что это отстой, согласен даже Донун.
Дуджуну кажется, что зима тянется медленно, как будто их, вместе со временем, занесло сугробами по самую макушку. Анестезия снегом смягчает прошлые раны, отсутствие печальных новостей – тоже, и смеяться они не разучились – по крайней мере, те, кто вообще умел это делать. Дуджун не знает, что говорят в таких случаях, как случай Чжунхена, поэтому просто держится от него подальше. Не потому, что боится или не доверяет, а лишь затем, чтобы не видеть лишний раз его кривоватой ухмылки.
Ухмылка Чжунхена – из прошлой жизни, а Дуджуну изо всех сил хочется начать новую. И потому до боли в горле тянет накричать на Чжунхена, унизить или умолять не напоминать ему о том, что случилось с десятой провинцией.
- У нас еще есть надежда, - говорит Есоб, и Дуджун держится людей, которые верят в такое, а не в то, что завтра разверзнется ад и геена огненная поглотит их за все совершенные и только запланированные преступления. Осуждение Чжунхена страшно еще и потому, что смешано с тяжелой виной, от которой Дуджун не в силах освободить его.
- Кто бы мог подумать, - говорит Дуджун, когда Чжунхен переходит на ежедневный словарный рацион из слов «да» и «иди к черту», второе чаще, - если бы я только знал, что ты окажешься такой размазней.
Чжунхен, если и удивлен, то хорошо это скрывает. Не торопливо, не скрывая намерений, он размахивается, и ударяет Дуджуна сильно, жестко, словно наказывает его за то, что произошло с ним самим. Их разнимают позже, когда у Дуджуна рассечена бровь, а Чжунхен не может сжать правую руку в кулак, и вовсю разминает левую.
- Он больше мне нравился, когда молчал, - делится Дуджун с Есобом. – Такой молчаливый дезертир, весь в отчаянье. А теперь посмотри на него.
Есоб отдает двадцатку Киквану, и с укоризной смотрит на Дуджуна.
- Зачем вам тут деньги? – удивляется тот.
- А на что еще спорить? На исполнения желаний? Так Кикван не сможет принести мне пивка, даже если проиграет сто раз подряд. Даже если…
- Хватит, - говорит Дуджун. – Возвращаться нам некуда. Берите пример с меня.
- Я не буду бить Чжунхена, - быстро говорит Есоб.
- Жаль, - огорчается Дуджун. – Хотя я говорю больше о том, что нам надо прекратить мечтать о том, что мы вернемся, и ваша двадцатка уйдет на пиво.
Чжунхен уходит еще до того, как Дуджун говорит о том, что им некуда возвращаться. Дуджун думает, что именно это знание заставляет того бродить по ночам по коридорам бывшей лаборатории, которую они именовали домом мечты. И что именно оно гнетет Чжунхена до судорог по ночам, выворачивая наизнанку.
На следующее после драки утро Дуджун ведет его за собой по тонкой корочке снега. Они поднимаются на вершину холма, после которой начинается лощина, становятся на ветру рядом, и Чжунхен мелко дрожит, когда Дуджун кладет руку на его плечо.
- Живи, - говорит он. – Идиот, ты же не виноват, что ты выжил, идиот.
Чжунхен обижается, и это то, чего хотел Дуджун. Слова, дела, хоть какой-то реакции на то, что творится вокруг, даже если вокруг нет никого, кроме них самих.
- На тебе лежит большая ответственность.
- Правда? – ухмыляется Чжунхен, и старается отойти, но Дуджун сжимает его плечо сильнее, не давай вырваться.
- Правда, - вздыхает он. – Приснилось мне как-то, что я президент Долины. Так мне нужна была оппозиция, чтобы предоставить дело как полную демократию.
Чжухен смотрит на него долго, будто что-то пытается понять для себя, а потом сгибается напополам от смеха – злого, безудержного, как будто так выходит наружу вся его тоска, и смеется долго, пока не начинает икать от холода и слез.
- Да день, когда я признаю тебя президентом, будет моим последним днем, - выдавливает он, и держится за живот, словно боится, что у него от смеха поменяются местами внутренние органы.
Этим же вечером возвращается из разведки Донун и говорит, что в трех милях от долины появился отряд чужаков.
***
Поскольку каждый из них уже выбрал лимит везения, чужаки не оказываются добровольцами из Миссии Красного Креста или посольством Мадагаскарского правительства. Донун кратко и четко описывает их, после чего становится понятным, что их превосходят в количестве, вооружении, и что столкновение – всего лишь вопрос времени.
- Не будем торопиться с выводами, - говорит Дуджун. Всегда есть возможность, что они пройдут мимо, не заметив нас.
- Ага, пряничный домик в лесу – да чье же внимание он может привлечь? Или, может, просто попросим их не убивать нас по доброте душевной?
- Отличный вариант, Чжунхен, - хвалит его Дуджун на автомате. – Я переживаю кризис, вызванный конфликтом между твоим желанием никого не убивать и тем, что у тебя глаза горят, как у зомби, дорвавшегося до человечины.
- У нас нет выбора, - говорит Хенсын, обрывая не начатую тираду Чжунхена. – Кто-то должен пойти туда до того, как они будут здесь.
- Предлагаете вызвать их на дуэль? Прирезать их спящими?
Дуджун знает, что прав на этот раз Чжунхен. И Хенсын. И все остальные тоже правы, когда заставляют его принимать решение. Никому не хочется, но никто не рассмеется в этот раз, похлопав его по плечу, оставив все, как есть. Есоб виновато отводит взгляд, и уверенность и яростная настойчивость в голосе Чжунхена сводит Дуджуна с ума.
- Пойдешь со мной, - говорит он Чжунхену. – Мы вдвоем, а остальные должны быть готовы уйти, когда что-то пойдет не так.
- Дождитесь темноты, - неожиданно серьезно советует Кикван, и Чжунхен смотрит на него с изумлением, приправленным легким высокомерием.
- Серьезно, Кикван, - угрожающе произносит он, - прекрати это. Ты унижаешь меня.
Кикван отдает двадцатку обратно Есобу.
- Он сказал – я его унижаю, - сообщает он ему, как новость. – В каком-то смысле, это проявление дружеских чувств.
Есоб с сомнением разглядывает мятую купюру.
- Мне кажется, нельзя воспринимать серьезно слова Чжунхена, окрыленного перспективой умереть за правое дело. Вот, если бы он тебя расцеловал на прощание.
Дуджун ужасается тому, как легко ему удается воспринимать возможную скорую смерть, хотя и знает, что если удастся выжить, от пережитого сегодня, назавтра будет тошнить хуже, чем с похмелья. Но, и это ценно само по себе, он надеется, что будет не в одиночестве.
Чжунхен забирает у него эту надежду чуть позже, вечером, когда уходит один.
Никто не говорит ни слова, когда Дуджун изо всех сил лупит по стене, кроша побелкой на собственные ботинки, а потом орет благим матом, и несется в темноту, не разбирая. Гробовым молчанием провожают его те, кому он обещал мир и защиту. Дуджун бежит к кромке леса, и останавливается, придавленный его махиной, как колесом машины, прислушивается к тишине. Он видит следы Чжунхена – совсем недавние, еще не запорошенные снегом, и стоит, разглядывая их, пока не замерзает напрочь в тонком кителе. Потом приходит Есоб, который всегда приходит, и за руку ведет его до дома.
- Он лучше сделал, - говорит он Дуджуну, и тот внезапно понимает все разом, отступает обратно, забирая руку себе, и севшим голосом спрашивает:
- Кто знал еще?
- Все, - подтверждает Есоб его самые плохие подозрения. – Тебе нельзя было идти, а Чжунхен вернется. Двадцатку ставлю.
Дуджуну хочется заорать так, чтобы все услышали, как сейчас ему больно. Затолкать Есоба в сугроб и держать его там, пока он не перестанет говорить глупости, делать глупости и думать глупости, хочется выпустить все оставшиеся патроны в собственную голову, чтобы они осели там, как последнее знание. Хочется что-то сломать, вырвать с корнем и уничтожить.
- Ставлю пятьдесят, что до обеда, - говорит он, проталкивая слова сквозь сжатые зубы. – И пожалеет, что вообще уходил.
***
- Это было прошлой осенью, - говорит Есоб, - Дуджун, ты должен их помнить – отряд из пятой провинции, старший Ли Джинки.
- Помню, - говорит Дуджун, ломая пальцами сухие ветки – два дня назад закончился уголь, и теперь каждое утро приходилось обдирать сосны, чтобы поддерживать огонь в самодельной печи. – Ты, что, правда, хочешь рассказать о том, как они на спор неделю заботились о ребенке, после чего единогласно были лишены родительских прав на многие лета вперед?
- Отстой, - привычно комментирует Чжунхен, и изображает, как засыпает.
- Не бей его, - быстро говорит Есоб Дуджуну. – Он много страдал, это сказалось на его характере и личности. И он вернулся.
Дуджун пожимает плечами, и уходит, не оглянувшись. Чжунхен скользит за ним тенью, переминаясь с ноги на ногу, помогает с дровами, хотя никто не просит.
Дуджун вообще никого и ни о чем не просит. Его ярость, обида, боль и страх выжигают в нем зияющую пустоту, которую он старательно наполняет вопросами. И некоторые из них только растравляют его, не принося покоя.
Он не был злым или чересчур амбициозным, и никогда не рвался на баррикады мир спасать, пока не нашел то, что ему хотелось защищать больше всего. Это был Чжунхен и остальные, в таком порядке и степень важности – тоже в таком. Дуджуну кажется, что еще немного, и все станет ясно, как в самый первый день войны – больше никаких переговоров, одни действия, стремительные, необратимые.
На улице – разгар рождественских морозов, если верить самодельному календарю Хенсына, по которому как раз Рождество, и как раз – морозы.
- Ты злишься не на меня, а на себя, - уговаривает Чжунхен Дуджуна.
- Это неправда. Себя я осуждаю, хотя это и не твое дело, но злюсь я на тебя.
Чжунхен постоянно смотрит на него, ходит тенью. В один из редких дней, когда в доме никого, кроме них, Дуджун разворачивается к нему, и встречает его взгляд.
- Я не решил еще, хочу ли я тебя ударить или что-то другое, - предупреждает он его, и Чжунхен отступает, не выдержав.
- Можешь ударить, или что-то другое.
Дуджун закрывает его глаза ладонью, и целует, сильно и жестко проводя по спине Чжунхена, от чего тот выгибается навстречу, и Дуджун наваливается сверху, в один момент становится нетерпеливым, словно сам для себя ведет отчет времени. Не отнимая ладони от лица Чжунхена, он толкает его к стене, и целует подставленную шею до тех пор, пока Чжунхена не начинает трясти, и только тогда стягивает с него майку и тянет на пол.
Чжунхен заходится так, что стискивает его плечи до боли, и это именно то, что хотел Дуджун – чувствовать не только возбуждение, которое накрывает с каждой секундой до звона в ушах, но и ответную реакцию. Всегда Чжунхен, думает он, и это последняя трезвая мысль, на которую он способен. Он не осторожничает, когда стягивает с него штаны вместе с нижним бельем, и, кажется, даже забывает про внутренний таймер, когда Чжунхен прижимается членом к его руке, закусив губу.
Дуджун ложится рядом, и просто следит за лицом Чжунхена, не прекращая движения рукой сверху вниз, а потом Чжунхен кончает с протяжным стоном, и он целует его снова, проводит языком под скулами, и, не удержавшись, все-таки сжимает в кулаке волосы на его затылке, чтобы Чжунхен почувствовал его. И вспоминает, как падал во сне, поражается схожести ощущений, в момент, когда Чжунхен склоняется над его животом, и осторожно, не спеша, берет в рот, как будто не может решить, как сделать это с Дуджуном лучше.
И когда Чжунхен решает, Дуджун почти что кричит от того, как он это делает.
Дуджун всегда хотел иметь что-то свое, защищать это – страну, семью, подошел бы и щенок, Чжунхена, оказалось, защищать не надо.
Он думает, что может смириться с этим.
***
- Кто-нибудь расскажет мне, что происходит? – волнуется Есоб, не понимая, проспорил он в очередной раз или нет.
- Отдай сюда, - говорит Чжунхен, и делает из двадцатки журавлика. Кикван смотрит на него с ужасом, Донун воспитанно возмущается, Хенсын на всякий случай открывает окно.
- Посмотрите на него, - патетично восклицает Дуджун, - самопровозглашенный император Атлантиды бунтует. Есоб, ты бунтуешь.
- Я переживаю, - уточняет Есоб, - слышишь, Кикван, я переживаю. Это считается проявлением дружеским чувств?
Донун ставит перед ним чашку с кофе.
- Это последний, - предупреждает он. – Скоро забудем, что такое блага цивилизации.
- Мы живем в двадцать первом веке, - говорит Есоб, - мы должны страдать.
Дуджун с благодарностью отмечает про себя, что Чжунхен никак не комментирует последний кофе Есоба.
- Мне кажется, - говорит он внезапно севшим голосом, - мне кажется, что…
- Стреляют.
- Спасибо, Чжунхен, - автоматически говорит он. – Что?
- Я говорю – стреляют, - повторяет Чжунхен и кидается на выход.
- Стоять, - орет Дуджун. Но куда там, тот уже за дверью, а потом она с тихим шелестом возвращается на свое место, на секунду подмигнув красным индикатором.
- Ты знаешь правила, - говорит Есоб и видно, что ему страшно. – Уходят один или двое – главное, выйти одновременно. Пойдешь за ним – и, скорее всего, подставишь его.
Дуджун знает правила. Он хочет сказать об этом, но не получается – у Есоба снова виноватые глаза, как будто он собирается пристрелить собаку Дуджуна, а Донун невоспитанно матерится.
- Я пошел, - говорит Дуджун, и никто не спорит. Он выходит и чувствует, как какое-то ощущение первобытного ужаса тугим комком зарождается у него в животе, и коротко и глухо выдыхает, стараясь избавиться от этого тянущего ощущения. Получается плохо.
Дуджун входит в лес, очерчивающий почти идеальным полукругом всю долину, и движется вдоль следов Чжунхена, за Чжунхеном, не отклоняясь ни на миг от заданного курса. Он идет тихо, от ствола к стволу, радуясь укрытию вековых сосен, досадуя на то, что ветви находятся на недосягаемой высоте – лес просматривается на километр вперед.
Он видит Чжунхена через несколько минут скольжения между деревьями. Чжунхен стоит на коленях, прижатый к земле стволом винтовки. Напротив – двенадцать чужаков, ровно такие, какими их описывал Донун. Дуджун замирает, сливаясь с лесом, стараясь унять дыхание. Один из солдат, капитан, если Дуджун не путает в их знаках отличия, задает вопросы, второй – обычный рядовой, отмечает неправильные ответы резкими ударами.
Вместо допроса из-за деревьев выводят еще одного человека – точнее, то, что от него осталось. Дуджун думает, что здорово у них поставлено это дело, в армии противника. Наверное, потому они и выигрывают войну – потому что безжалостны к своим и чужим.
- Этот? – спрашивает капитан, натянув веревку связанного как поводья лошади. – Вот этот перестрелял вас всех?
У связанного из правой ноги торчит огромный железный обрубок, по которому стекает кровь. Он как-то даже по-дружески осматривает Чжунхена, он очень хочет, чтобы тот оказался именно тем, кто перестрелял их всех.
- Я советовал тебе бежать, - презрительно говорит ему Чжунхен, и Дуджун удивляется одновременно тому, что Чжунхен мог дать такой совет и тому, как дергается в ответ на эти слова капитан. По его лицу быстро проходит нервный тик, на мгновение исказив его лицо до неузнаваемости.
- Наши люди не бегут, - орет он Чжунхену в самое ухо. – Он возвращаются, и говорят, что произошло. Они говорят – на нас напали, мы не смогли защититься. Я верю, но сам иду и делаю то, чего они не смогли.
- Отстой, - честно говорит Чжунхен. Дуджун закрывает глаза, чтоб не видеть, как его бьют.
- Сколько человек в твоей части?
- Уходите, и мы вас не убьем, - предлагает Чжунхен, когда к нему возвращается способность говорить и, кажется, сплевывает зуб и на его бледном лице явственно проступает раздражение.
- Это наш дом. Наша страна. Я скажу командиру, что никого не было. Лучше уходите.
Дуджун видит удивление на лице капитана и поражается, насколько этому человеку, с лицом, высеченным из единого каменного массива, не идет настолько человеческая эмоция.
- Ты хочешь сказать, ты не командир?
Связанный испуганно оборачивается, и падает, зацепившись стержнем за землю.
- Капитан, - бормочет он и трясет головой в такт своим словам.- Надо уходить, надо уходить. Вы не были там прошлой ночью, когда он пришел к нам. Если их командир такой же, нам лучше уходить.
Капитан только раз посмотрел на него.
Вопль связанного обрывается вместе с его жизнью, когда рядом стоящий рядовой перерезает ему горло. Чжунхен смотрит пристально, словно запоминая каждое его последнее движение – вот в последний раз поднялись и опустились ребра, вот в последний раз мышцы сократились и замерли, сразу превратившись в тряпичные.
- Предложение о перемирии снимается, - говорит он тихо.
Дуджун снимает предохранитель, когда сзади, бесшумно, практически скользя по снегу, подходят остальные.
- Зря мы его с собой все-таки взяли, - одними губами говорит Есоб.
Дуджун закатывает глаза, и пожимает плечами.
У них никто не зря.
Ему только немного жаль, что он не сказал этого Чжунхену.
Автор: Chest
Пэйринг: Дуджун/Чжунхен
Рэйтинг: PG-13
Примечания: WAR АY
Предупреждения: небечено
Спасибо Рене, за то, что к фику есть такой замечательный коллаж!
Они идут до тех пор, пока Есоб не говорит, что теперь – безопасно...
***
Они идут до тех пор, пока Есоб не говорит, что теперь – безопасно. В Камерной долине черная, пропитанная торфом земля. Сосны по краям упираются в собственные кроны на такой высоте, что Дуджуну приходится лечь на землю, чтобы увидеть, где они сплетаются ветвями. Остальные ложатся рядом, истолковав его романтический порыв как приказ отдыхать – даже Чжунхен не спорит, только заводит старую песню про тринадцать мертвецов и бутылку соджу.
- Заткнись, - просит воспитанный Донун, - в смысле, пожалуйста.
- Йо-хо-хо, - раздельно говорит Чжунхен, с удовольствием наблюдая, как на щеках Донуна зреет румянец недовольства, и отворачивается, потому что дискуссия заканчивается всегда и тогда, когда Чжунхен отворачивается.
Дуджун поднимается с земли, уставший, худой, неестественно гибкий и, оставив самаритянские намерения, в которые по умолчанию включен мир во всем мире, на долю Киквана, уходит глубже в лес. Немного погодя, он слышит позади шаги и останавливается, чтобы Есоб мог его догнать. Под ногами ломаются длинные сосновые иглы, в воздухе пахнет хвоей и сыростью.
- Зря мы его с собой взяли, да?
- У нас, - как-то сразу догадавшись, что речь о Чжунхене, говорит Дуджун, - никто не зря. Понял меня?
- Он не будет подчиняться.
- Ах ты, мой маленький любитель власти, - вздыхает Дуджун. – Так вот от чего тебе не спится по ночам? Ты бы хотел прибрать к рукам мировое господство?
- Конечно, - на лице у Есоба назревает синяк, полученный как раз вследствие дискуссии с Чжунхеном. – Хочу быть как Джон Нэш. И чтобы меня возвели на престол как императора Атлантиды.
- Я вырастил тирана, - сокрушается Дуджун. – Его величество не желает ли оглядеть свои владения, чтобы понять, смогут ли все его шестеро поданных устроиться на новом месте?
- Тут безопасно, - Есоб берет его за локоть, и заглядывает в глаза. – Я не ошибаюсь.
У Дуджуна нет причин не верить ему, а верить – наоборот – имеются. У Есоба бывает – правильные предчувствия, точное знание, а иногда он может и просто догадаться о чем-то.
- Я только раз хотел, чтобы ты ошибся, - признается Дуджун. – Когда ты сказал, что нам надо уходить. И все.
Есоб неожиданно скупо улыбается, и чувствовать себя виноватым отказывается.
- Мы – живые, все. Даже этот, с исковерканным армией воспитанием.
«А они - нет», остается висеть недосказанным в воздухе между ними. Дуджун зябко ведет плечами, и старается не вспоминать, не думать и даже не догадываться.
- Ты тоже служил в армии, - мрачно уточняет Дуджун, и больше ничего не говорит, даже тогда, когда они всего после часа поисков находят укрытие, под стать одичавшим за неделю беженцам из десятой провинции Сеула.
- Дом, милый дом, - напевает Кикван, огладывая старое полуподвальное здание, какую-то бывшую лабораторию, или, может, ветеринарную клинику – кто его разберет, во время войны все здания – укрытия.
- Тут автоматические двери, на мили вокруг никаких военных действий, и кондиционер, - отрубает Чжунхен. – Не порть мне момент трогательного воссоединения с домом моей мечты заунывными воплями.
- Что делать будем? – все смотрят на Дуджуна, и он чувствует, что на момент трогательного воссоединения с домом мечты приходится не менее важный момент, когда от того, примет он какое-либо решение или нет, станет понятно, будет ли он принимать вообще какие-либо решения, или нет. Чжунхен настороженно следит за ним из своего угла, некрасиво хмурясь.
- Спать, - говорит Дуджун. – Первым делом – спать.
- А… - начинает Чжунхен, и Есоб обреченно закрывает глаза.
- А празднование, девочек и фейерверки отложим на завтра, - перебивает Дуджун. – Ложимся спать, а кто против – может оформить протест в письменном виде. Также не возбраняются митинги, пикеты и транспаранты с матом.
- Да, сэр, - говорит Хенсын, и первым ложится на грязный дощатый пол.
Дуджун ждет, пока он перестанет ворочаться, а потом негромко окликает его по имени.
- Не знаю, как было принято в твоей части, - Хенсын вопросительно смотрит на него, и Дуджун повторяет. – Не знаю, как там у вас было принято – но меня зови просто по имени. И остальных, если обратишь на них внимание.
Они засыпают в тишине, которая обещает мир и спокойные ночи в этих широтах, докуда еще не добралась бомбежка. Тихо, как будто даже удивленно, храпит Есоб и Дуджуну снится, что Камерная долина стала отдельным политическим государством, с собственной оппозицией в лице упорного Чжунхена, испорченного казарменными порядками и американским рэпом. Потом сон сменяется кошмаром, в котором Есоб превращается в Дэвида Копперфильда и удаляется вверх по экватору, красной линией проходящему по вершинам сосен. «Смотри, Дуджун, как я могу», говорит он, за его спиной болтаются лямки парашюта, а потом он падает, увлекая за собой всех.
От этого стремительного падения вниз Дуджун и просыпается, напугав Чжунхена коротким окриком.
- Что? – возмущается он. – Я же просто спал. Отдай мою руку.
За мутными от грязи окнами падает первый снег.
- Будем зимовать, - говорит Дуджун остальным. – Кто умеет вязать носки, шаг вперед.
***
- Это было прошлым летом, - начинает рассказывать Есоб, - трава тогда была выше, ветер свежее, и солнце…
- Ярче, ярче, давай к делу ближе.
- Спасибо, Чжунхен. Прошлым летом Дуджун проспорил Чансону, а может быть, это Чансон проспорил Дуджуну, а Квон выиграл…
- О, Господи, - не сдается Чжунхен.
- Да сейчас, сейчас. Чансон тогда все время таскался с…
- Чжунхо, - подсказывает Дуджун, страдальчески заламывая руки. – Есоб, а может…
- Чжунхо, ага. И вот они, вчетвером, все до единого проспорившие, оделись как полагается, - он выдерживает театральную паузу, - приличным корейским девочкам, и танцевали под Brown Eyed Girls, и вот что я вам скажу - это было чертовски горячо. На Дуджуна потом и командир засматривался.
- Вот отстой, - честно говорит Чжунхен.
Дуджун подкрадывается к Есобу справа, нарочно медленно, подавая сигнал Хенсыну открывать окно. Есоб увлеченно машет руками, изображая танец с веерами, а потом исчезает из поля зрения, столкнувшись с плечом Джунхена, и зарывается в сугробы по ту сторону окна.
- Ну, раз Есоб потерял нить беседы, полагаю, никто не будет против, если я ее подхвачу, - Кикван, с открытым ртом уставившись на Дуджуна, загипнотизировано и покорно мотает головой.
- Это было прошлым летом, - начинает он, и замолкает, когда в комнату влетает Есоб. Дуджун останавливается, чтобы получить справедливое возмездие, и некоторое время все сосредоточенно наблюдают, как снежный сугроб с Есобом внутри старательно пытается достать до горла Дуджуна, а потом Чжунхен с зевком спрашивает у Есоба, что тот еще может рассказать из порочащих командира историй.
- Не буду, - говорит тот, и замирает, пораженный какой-то особенной мыслью. – Вот лучше представьте, что мы – корейский бойзбэнд.
С тем, что это отстой, согласен даже Донун.
Дуджуну кажется, что зима тянется медленно, как будто их, вместе со временем, занесло сугробами по самую макушку. Анестезия снегом смягчает прошлые раны, отсутствие печальных новостей – тоже, и смеяться они не разучились – по крайней мере, те, кто вообще умел это делать. Дуджун не знает, что говорят в таких случаях, как случай Чжунхена, поэтому просто держится от него подальше. Не потому, что боится или не доверяет, а лишь затем, чтобы не видеть лишний раз его кривоватой ухмылки.
Ухмылка Чжунхена – из прошлой жизни, а Дуджуну изо всех сил хочется начать новую. И потому до боли в горле тянет накричать на Чжунхена, унизить или умолять не напоминать ему о том, что случилось с десятой провинцией.
- У нас еще есть надежда, - говорит Есоб, и Дуджун держится людей, которые верят в такое, а не в то, что завтра разверзнется ад и геена огненная поглотит их за все совершенные и только запланированные преступления. Осуждение Чжунхена страшно еще и потому, что смешано с тяжелой виной, от которой Дуджун не в силах освободить его.
- Кто бы мог подумать, - говорит Дуджун, когда Чжунхен переходит на ежедневный словарный рацион из слов «да» и «иди к черту», второе чаще, - если бы я только знал, что ты окажешься такой размазней.
Чжунхен, если и удивлен, то хорошо это скрывает. Не торопливо, не скрывая намерений, он размахивается, и ударяет Дуджуна сильно, жестко, словно наказывает его за то, что произошло с ним самим. Их разнимают позже, когда у Дуджуна рассечена бровь, а Чжунхен не может сжать правую руку в кулак, и вовсю разминает левую.
- Он больше мне нравился, когда молчал, - делится Дуджун с Есобом. – Такой молчаливый дезертир, весь в отчаянье. А теперь посмотри на него.
Есоб отдает двадцатку Киквану, и с укоризной смотрит на Дуджуна.
- Зачем вам тут деньги? – удивляется тот.
- А на что еще спорить? На исполнения желаний? Так Кикван не сможет принести мне пивка, даже если проиграет сто раз подряд. Даже если…
- Хватит, - говорит Дуджун. – Возвращаться нам некуда. Берите пример с меня.
- Я не буду бить Чжунхена, - быстро говорит Есоб.
- Жаль, - огорчается Дуджун. – Хотя я говорю больше о том, что нам надо прекратить мечтать о том, что мы вернемся, и ваша двадцатка уйдет на пиво.
Чжунхен уходит еще до того, как Дуджун говорит о том, что им некуда возвращаться. Дуджун думает, что именно это знание заставляет того бродить по ночам по коридорам бывшей лаборатории, которую они именовали домом мечты. И что именно оно гнетет Чжунхена до судорог по ночам, выворачивая наизнанку.
На следующее после драки утро Дуджун ведет его за собой по тонкой корочке снега. Они поднимаются на вершину холма, после которой начинается лощина, становятся на ветру рядом, и Чжунхен мелко дрожит, когда Дуджун кладет руку на его плечо.
- Живи, - говорит он. – Идиот, ты же не виноват, что ты выжил, идиот.
Чжунхен обижается, и это то, чего хотел Дуджун. Слова, дела, хоть какой-то реакции на то, что творится вокруг, даже если вокруг нет никого, кроме них самих.
- На тебе лежит большая ответственность.
- Правда? – ухмыляется Чжунхен, и старается отойти, но Дуджун сжимает его плечо сильнее, не давай вырваться.
- Правда, - вздыхает он. – Приснилось мне как-то, что я президент Долины. Так мне нужна была оппозиция, чтобы предоставить дело как полную демократию.
Чжухен смотрит на него долго, будто что-то пытается понять для себя, а потом сгибается напополам от смеха – злого, безудержного, как будто так выходит наружу вся его тоска, и смеется долго, пока не начинает икать от холода и слез.
- Да день, когда я признаю тебя президентом, будет моим последним днем, - выдавливает он, и держится за живот, словно боится, что у него от смеха поменяются местами внутренние органы.
Этим же вечером возвращается из разведки Донун и говорит, что в трех милях от долины появился отряд чужаков.
***
Поскольку каждый из них уже выбрал лимит везения, чужаки не оказываются добровольцами из Миссии Красного Креста или посольством Мадагаскарского правительства. Донун кратко и четко описывает их, после чего становится понятным, что их превосходят в количестве, вооружении, и что столкновение – всего лишь вопрос времени.
- Не будем торопиться с выводами, - говорит Дуджун. Всегда есть возможность, что они пройдут мимо, не заметив нас.
- Ага, пряничный домик в лесу – да чье же внимание он может привлечь? Или, может, просто попросим их не убивать нас по доброте душевной?
- Отличный вариант, Чжунхен, - хвалит его Дуджун на автомате. – Я переживаю кризис, вызванный конфликтом между твоим желанием никого не убивать и тем, что у тебя глаза горят, как у зомби, дорвавшегося до человечины.
- У нас нет выбора, - говорит Хенсын, обрывая не начатую тираду Чжунхена. – Кто-то должен пойти туда до того, как они будут здесь.
- Предлагаете вызвать их на дуэль? Прирезать их спящими?
Дуджун знает, что прав на этот раз Чжунхен. И Хенсын. И все остальные тоже правы, когда заставляют его принимать решение. Никому не хочется, но никто не рассмеется в этот раз, похлопав его по плечу, оставив все, как есть. Есоб виновато отводит взгляд, и уверенность и яростная настойчивость в голосе Чжунхена сводит Дуджуна с ума.
- Пойдешь со мной, - говорит он Чжунхену. – Мы вдвоем, а остальные должны быть готовы уйти, когда что-то пойдет не так.
- Дождитесь темноты, - неожиданно серьезно советует Кикван, и Чжунхен смотрит на него с изумлением, приправленным легким высокомерием.
- Серьезно, Кикван, - угрожающе произносит он, - прекрати это. Ты унижаешь меня.
Кикван отдает двадцатку обратно Есобу.
- Он сказал – я его унижаю, - сообщает он ему, как новость. – В каком-то смысле, это проявление дружеских чувств.
Есоб с сомнением разглядывает мятую купюру.
- Мне кажется, нельзя воспринимать серьезно слова Чжунхена, окрыленного перспективой умереть за правое дело. Вот, если бы он тебя расцеловал на прощание.
Дуджун ужасается тому, как легко ему удается воспринимать возможную скорую смерть, хотя и знает, что если удастся выжить, от пережитого сегодня, назавтра будет тошнить хуже, чем с похмелья. Но, и это ценно само по себе, он надеется, что будет не в одиночестве.
Чжунхен забирает у него эту надежду чуть позже, вечером, когда уходит один.
Никто не говорит ни слова, когда Дуджун изо всех сил лупит по стене, кроша побелкой на собственные ботинки, а потом орет благим матом, и несется в темноту, не разбирая. Гробовым молчанием провожают его те, кому он обещал мир и защиту. Дуджун бежит к кромке леса, и останавливается, придавленный его махиной, как колесом машины, прислушивается к тишине. Он видит следы Чжунхена – совсем недавние, еще не запорошенные снегом, и стоит, разглядывая их, пока не замерзает напрочь в тонком кителе. Потом приходит Есоб, который всегда приходит, и за руку ведет его до дома.
- Он лучше сделал, - говорит он Дуджуну, и тот внезапно понимает все разом, отступает обратно, забирая руку себе, и севшим голосом спрашивает:
- Кто знал еще?
- Все, - подтверждает Есоб его самые плохие подозрения. – Тебе нельзя было идти, а Чжунхен вернется. Двадцатку ставлю.
Дуджуну хочется заорать так, чтобы все услышали, как сейчас ему больно. Затолкать Есоба в сугроб и держать его там, пока он не перестанет говорить глупости, делать глупости и думать глупости, хочется выпустить все оставшиеся патроны в собственную голову, чтобы они осели там, как последнее знание. Хочется что-то сломать, вырвать с корнем и уничтожить.
- Ставлю пятьдесят, что до обеда, - говорит он, проталкивая слова сквозь сжатые зубы. – И пожалеет, что вообще уходил.
***
- Это было прошлой осенью, - говорит Есоб, - Дуджун, ты должен их помнить – отряд из пятой провинции, старший Ли Джинки.
- Помню, - говорит Дуджун, ломая пальцами сухие ветки – два дня назад закончился уголь, и теперь каждое утро приходилось обдирать сосны, чтобы поддерживать огонь в самодельной печи. – Ты, что, правда, хочешь рассказать о том, как они на спор неделю заботились о ребенке, после чего единогласно были лишены родительских прав на многие лета вперед?
- Отстой, - привычно комментирует Чжунхен, и изображает, как засыпает.
- Не бей его, - быстро говорит Есоб Дуджуну. – Он много страдал, это сказалось на его характере и личности. И он вернулся.
Дуджун пожимает плечами, и уходит, не оглянувшись. Чжунхен скользит за ним тенью, переминаясь с ноги на ногу, помогает с дровами, хотя никто не просит.
Дуджун вообще никого и ни о чем не просит. Его ярость, обида, боль и страх выжигают в нем зияющую пустоту, которую он старательно наполняет вопросами. И некоторые из них только растравляют его, не принося покоя.
Он не был злым или чересчур амбициозным, и никогда не рвался на баррикады мир спасать, пока не нашел то, что ему хотелось защищать больше всего. Это был Чжунхен и остальные, в таком порядке и степень важности – тоже в таком. Дуджуну кажется, что еще немного, и все станет ясно, как в самый первый день войны – больше никаких переговоров, одни действия, стремительные, необратимые.
На улице – разгар рождественских морозов, если верить самодельному календарю Хенсына, по которому как раз Рождество, и как раз – морозы.
- Ты злишься не на меня, а на себя, - уговаривает Чжунхен Дуджуна.
- Это неправда. Себя я осуждаю, хотя это и не твое дело, но злюсь я на тебя.
Чжунхен постоянно смотрит на него, ходит тенью. В один из редких дней, когда в доме никого, кроме них, Дуджун разворачивается к нему, и встречает его взгляд.
- Я не решил еще, хочу ли я тебя ударить или что-то другое, - предупреждает он его, и Чжунхен отступает, не выдержав.
- Можешь ударить, или что-то другое.
Дуджун закрывает его глаза ладонью, и целует, сильно и жестко проводя по спине Чжунхена, от чего тот выгибается навстречу, и Дуджун наваливается сверху, в один момент становится нетерпеливым, словно сам для себя ведет отчет времени. Не отнимая ладони от лица Чжунхена, он толкает его к стене, и целует подставленную шею до тех пор, пока Чжунхена не начинает трясти, и только тогда стягивает с него майку и тянет на пол.
Чжунхен заходится так, что стискивает его плечи до боли, и это именно то, что хотел Дуджун – чувствовать не только возбуждение, которое накрывает с каждой секундой до звона в ушах, но и ответную реакцию. Всегда Чжунхен, думает он, и это последняя трезвая мысль, на которую он способен. Он не осторожничает, когда стягивает с него штаны вместе с нижним бельем, и, кажется, даже забывает про внутренний таймер, когда Чжунхен прижимается членом к его руке, закусив губу.
Дуджун ложится рядом, и просто следит за лицом Чжунхена, не прекращая движения рукой сверху вниз, а потом Чжунхен кончает с протяжным стоном, и он целует его снова, проводит языком под скулами, и, не удержавшись, все-таки сжимает в кулаке волосы на его затылке, чтобы Чжунхен почувствовал его. И вспоминает, как падал во сне, поражается схожести ощущений, в момент, когда Чжунхен склоняется над его животом, и осторожно, не спеша, берет в рот, как будто не может решить, как сделать это с Дуджуном лучше.
И когда Чжунхен решает, Дуджун почти что кричит от того, как он это делает.
Дуджун всегда хотел иметь что-то свое, защищать это – страну, семью, подошел бы и щенок, Чжунхена, оказалось, защищать не надо.
Он думает, что может смириться с этим.
***
- Кто-нибудь расскажет мне, что происходит? – волнуется Есоб, не понимая, проспорил он в очередной раз или нет.
- Отдай сюда, - говорит Чжунхен, и делает из двадцатки журавлика. Кикван смотрит на него с ужасом, Донун воспитанно возмущается, Хенсын на всякий случай открывает окно.
- Посмотрите на него, - патетично восклицает Дуджун, - самопровозглашенный император Атлантиды бунтует. Есоб, ты бунтуешь.
- Я переживаю, - уточняет Есоб, - слышишь, Кикван, я переживаю. Это считается проявлением дружеским чувств?
Донун ставит перед ним чашку с кофе.
- Это последний, - предупреждает он. – Скоро забудем, что такое блага цивилизации.
- Мы живем в двадцать первом веке, - говорит Есоб, - мы должны страдать.
Дуджун с благодарностью отмечает про себя, что Чжунхен никак не комментирует последний кофе Есоба.
- Мне кажется, - говорит он внезапно севшим голосом, - мне кажется, что…
- Стреляют.
- Спасибо, Чжунхен, - автоматически говорит он. – Что?
- Я говорю – стреляют, - повторяет Чжунхен и кидается на выход.
- Стоять, - орет Дуджун. Но куда там, тот уже за дверью, а потом она с тихим шелестом возвращается на свое место, на секунду подмигнув красным индикатором.
- Ты знаешь правила, - говорит Есоб и видно, что ему страшно. – Уходят один или двое – главное, выйти одновременно. Пойдешь за ним – и, скорее всего, подставишь его.
Дуджун знает правила. Он хочет сказать об этом, но не получается – у Есоба снова виноватые глаза, как будто он собирается пристрелить собаку Дуджуна, а Донун невоспитанно матерится.
- Я пошел, - говорит Дуджун, и никто не спорит. Он выходит и чувствует, как какое-то ощущение первобытного ужаса тугим комком зарождается у него в животе, и коротко и глухо выдыхает, стараясь избавиться от этого тянущего ощущения. Получается плохо.
Дуджун входит в лес, очерчивающий почти идеальным полукругом всю долину, и движется вдоль следов Чжунхена, за Чжунхеном, не отклоняясь ни на миг от заданного курса. Он идет тихо, от ствола к стволу, радуясь укрытию вековых сосен, досадуя на то, что ветви находятся на недосягаемой высоте – лес просматривается на километр вперед.
Он видит Чжунхена через несколько минут скольжения между деревьями. Чжунхен стоит на коленях, прижатый к земле стволом винтовки. Напротив – двенадцать чужаков, ровно такие, какими их описывал Донун. Дуджун замирает, сливаясь с лесом, стараясь унять дыхание. Один из солдат, капитан, если Дуджун не путает в их знаках отличия, задает вопросы, второй – обычный рядовой, отмечает неправильные ответы резкими ударами.
Вместо допроса из-за деревьев выводят еще одного человека – точнее, то, что от него осталось. Дуджун думает, что здорово у них поставлено это дело, в армии противника. Наверное, потому они и выигрывают войну – потому что безжалостны к своим и чужим.
- Этот? – спрашивает капитан, натянув веревку связанного как поводья лошади. – Вот этот перестрелял вас всех?
У связанного из правой ноги торчит огромный железный обрубок, по которому стекает кровь. Он как-то даже по-дружески осматривает Чжунхена, он очень хочет, чтобы тот оказался именно тем, кто перестрелял их всех.
- Я советовал тебе бежать, - презрительно говорит ему Чжунхен, и Дуджун удивляется одновременно тому, что Чжунхен мог дать такой совет и тому, как дергается в ответ на эти слова капитан. По его лицу быстро проходит нервный тик, на мгновение исказив его лицо до неузнаваемости.
- Наши люди не бегут, - орет он Чжунхену в самое ухо. – Он возвращаются, и говорят, что произошло. Они говорят – на нас напали, мы не смогли защититься. Я верю, но сам иду и делаю то, чего они не смогли.
- Отстой, - честно говорит Чжунхен. Дуджун закрывает глаза, чтоб не видеть, как его бьют.
- Сколько человек в твоей части?
- Уходите, и мы вас не убьем, - предлагает Чжунхен, когда к нему возвращается способность говорить и, кажется, сплевывает зуб и на его бледном лице явственно проступает раздражение.
- Это наш дом. Наша страна. Я скажу командиру, что никого не было. Лучше уходите.
Дуджун видит удивление на лице капитана и поражается, насколько этому человеку, с лицом, высеченным из единого каменного массива, не идет настолько человеческая эмоция.
- Ты хочешь сказать, ты не командир?
Связанный испуганно оборачивается, и падает, зацепившись стержнем за землю.
- Капитан, - бормочет он и трясет головой в такт своим словам.- Надо уходить, надо уходить. Вы не были там прошлой ночью, когда он пришел к нам. Если их командир такой же, нам лучше уходить.
Капитан только раз посмотрел на него.
Вопль связанного обрывается вместе с его жизнью, когда рядом стоящий рядовой перерезает ему горло. Чжунхен смотрит пристально, словно запоминая каждое его последнее движение – вот в последний раз поднялись и опустились ребра, вот в последний раз мышцы сократились и замерли, сразу превратившись в тряпичные.
- Предложение о перемирии снимается, - говорит он тихо.
Дуджун снимает предохранитель, когда сзади, бесшумно, практически скользя по снегу, подходят остальные.
- Зря мы его с собой все-таки взяли, - одними губами говорит Есоб.
Дуджун закатывает глаза, и пожимает плечами.
У них никто не зря.
Ему только немного жаль, что он не сказал этого Чжунхену.
@темы: Hyunseung, Yoseob, Dongwoon, Kikwang, Junhyung/Doojoon, Fanfic, PG-13
